Aлександр Вадимович Кирияцкий
Композитор Вениамин Арнольдович ХаЭт
Музыкальные сочинения

Блог

26 апр 2015

Автобиография Нины Вениаминовны ХаЭт

Автобиография Нины Вениаминовны ХаЭт рассказывет о жизни её папы композитора Вениамина Арнольдовича Хаэта. Данная её не законченная Автобиография даст лучше понять музыку этого композитора.

НИНА ВЕНИАМИНОВНА ХАЭТ

АВТОБИОГРАФИЯ (полностью) (Начало 2002 год)

Как мой папа был маленьким и o eго мoлoдоcти дo peвoлюции (1)

Я не буду придерживаться хронологии или каких-то дат, а напишу только о том, что оставило след в моей памяти, или просто чем-то поразило меня.

Сначала мне хочется описать все наши семейные предания, т. е. то, чему я не могла быть свидетелем, но много раз слышала от своих родителей и их друзей. То, о чём я слушала каждый раз с замиранием сердца и жгучим любопытством, даже, если это всё я уже слышала в десятый раз. Там много и страшного и смешного, а смешного обязательно, т. к. иначе в нашей семье ничего не рассказывалось, вернее всегда этим заканчивалось.

В детстве я смешное не очень понимала, но в последствии я стала вникать в суть и тоже смеялась с удовольствием со всеми.

Ну прежде о том, как мой папа был маленьким. Он родился в религиозной еврейской семье, исполняющей всё, что положено по Торе. Но ко всему этому они оказались простые, но очень весёлые и музыкальные люди. Каждую субботу они садились за стол и пели. Пели, как говорил папа, очень красиво и на разные голоса. И обязательно раз в месяц ходили в театр, но только на оперу.

Родился папа в Вильно в 1896 году, теперь это Вильнюс. Но, когда папе исполнилось пять лет, они переехали в Одессу. В этом городе находился очень красивый театр, одесситы поговаривали, что это второй в мире — по красоте театр, а вот какой первый, я не помню. И, конечно, хотя являлись они людьми небогатыми, но путём строгой экономии, им удавалось отложить деньги на театр, на галёрку. Галёрка — это самый высокий балкон, куда продавались билеты без мест, но очень дёшево. Папа рассказывал, что первый его спектакль, который он смотрел — «Отелло». Ему было тогдавосемь лет. После этого он просто сошёл с ума. Он бредил театром, делал себе костюмы и декорации из картона, бумаги и фольги. Его мама говорила: «Нет! Вы посмотрите на этого мальчика! Что вы с ним сделали! Он совсем сошёл с ума! Театр! Ха! Театр! Как бы он не дошёл до того, что нам придётся его отправить на «Канатчиковую дачу!..»

Раньше я думала: «Ну и что? Чем плохо поехать на дачу?

Но потом я узнала, что там сумасшедший дом.

И папу стали брать на все спектакли, когда его семья ходила в театр. Он много хворал. У него часто болели уши, горло и текло из носа. Интересно, что уже во взрослом состоянии, он вообще никогда не болел и вырос очень закалённым человеком. Правда, в этом только его заслуга. Так вот, часто его не выпускали на улицу. Он сидел дома и рисовал. И, видимо, рисовал хорошо. В папиной семье росло трое детей — старший брат Осип, средняя сестра Рива — и он, младшенький — мизинчик, Вениамин, и, конечно, он превратился в любимца всех. И, как во всякой еврейской семье, где особого достатка не было, но уже все работали, решили, что младшего надо учить. И отдали его обучаться рисованию.

«Пусть будет в нашей семье художник. Он напишет портреты и разбогатеет».

Двоюродный брат его мамы — очень неплохой художник, он согласился учить папу. Но вот беда. Художник сажал папу за мольберт, давал задание — и ... оставлял одного в комнате. Не знаю почему, но папа никогда не мог оставаться один. Не понимаю, чего он боялся, но это осталось у него до самой смерти. И папа решил сбегать. Его посадят, а он убежит. Родители думают, что он на занятиях, а папа мой бегает по улицам. Телефонов тогда не существовало, жил этот художник далеко, и долгое время папины родители ничего об этом не знали. Он вовремя приходил домой и всё. Но однажды этот художник пришёл к ним сам и сообщил, что этот маленький лентяй никогда не станет никем, т. к. такого лодыря ещё свет не видел и, очень рассерженный, ушёл. Папины родители очень удивились, т. к. папа дома мог рисовать, что-то мастерить и придумывать себе всевозможные игрушки часами. Но папа не хотел рассказывать родителям о своих страхах, и они оставили его в покое:

«Не хочешь учиться на художника, не надо, будь грузчиком...»

Надо сказать несколько слов о моём дедушке — папином папе. Это был человек абсолютно незаурядный. В молодости он действительно служил грузчиком, небольшого роста, но силы потрясающей. И ещё он придумал себе забаву — он выпивал рюмку водки и откусывал кусочек стекла, разжёвывал его и проглатывал. И ничего. Правда, к сорока годам он лишилсявсех зубов, и умер лет в шестьдесят от дизентерии.

Однажды, ещё до революции он исчез. И оставил записку: «Я вернусь только богатым». Бабушка осталась с двумя детьми. Папа ещё не родился. Что произошло с бабушкой, я могу себе представить. Ей помогли родственники. Через три года дедушка появился. Каким ушёл бедным, таким и остался. Оказывается, он объездил весь мир — всюду работал грузчиком. Посетил даже Америку. Выучил английский язык, и привёз множество иностранных песен, которые потом распевал по субботам. Он был очень добрым, но мог прийти в страшный гнев. Больше всех его доставал мой папа. Тогда дед брал кнут, настоящий извозчицкий кнут, который достался им от бабушкиного папы, который работал в Одессе биндюжником, и пытался поймать моего папу. И папа рассказывал: «Я бежал по двору так, что ветер свистел в ушах и кричал при этом так, что выглядывали соседи, и возмущались: «Ой! Что вы хотите от этого несчастного мальчика? Как можно бить ребёнка, да ещё кнутом, это Вам, что? лошадь?!»

Этим и кончалось. Дед рассмеётся и всё. Не в пример мне, когда я была малене слушалась в детстве, и моя мама собиралась меня побить, она говорила: «Неси ремень». И я несла. Она потом удивлялась: «Ну что за дурная у меня дочь. Нет бы, убежать! Я бы потом и забыла...». И мне всегда доставалось. Вот поэтому, папины родители и говорили папе: «Будь грузчиком». Правда, потом папин папа освоил профессию портного и до конца своей жизни оставался портным, правда, не очень хорошим. Ну, а через год после эпопеи с рисованием папу решили посвятить музыке и повели его к частному учителю. Папа очень не хотел учиться музыке, но его убедили, что тогда в будущем он сможет работать в театре. И он принялся учиться. Как это всё произошло, почему он перестал посещать первого преподавателя, я не знаю. Но в тринадцать лет ему наняли очередную, очень молоденькую учительницу. Она оказалась хорошенькая, и, видимо одинокая, т. к. она влюбилась в папу и совратила. Подробностей тоже не припоминаю, но папа сохранил о ней самые тёплые воспоминания. А потом об этом узнали, назрел ужасный скандал. А что случилось потом, мне неизвестно. Знаю только, что в семнадцать лет он поступил в одесскую консерваторию и в 1918 году её закончил. Вобщем, просто успел, потому что в 1917 году Одесса ещё не подчинилась советской власти. Считай, повезло. Но, ещё, учась в консерватории, папа начал подзарабатывать концертмейстером и тапёром на свадьбах, всевозможных вечерах. И однажды его пригласили аккомпанировать на балу одной из знаменитых певиц того времени.

В Одессе тогда собралось много людей из «бывших». На вечере присутствовало много графов и даже один князь — очень молодой. C ним папаподружился и они с ним кутили до утра, и кончилось тем, что папа уснул в зале, его везде искали и не могли найти. А потом папе здорово досталось от дедушки. Но с князем папа сохранил дружбу ещё на несколько лет, пока тот не уехал за границу. А вот фамилию, я его не помню. И ещё папа подзарабатывал в театре — играл в оркестре. Это была его первая работа в жизни. В театре находился буфет, где продавалось много очень вкусных вещей — конфет, пирожных, лимонадов. И папа в антракте шёл туда и покупал там себе чего-нибудь в кредит, под свою первую зарплату. А когда пришло время её получать, оказалось, что получать нечего — всё ушло в буфет — за конфеты, за пирожные, за лимонады. Это был удар! Но дома ждало ещё нечто хуже. Дедушка спрашивает моего папу: «Так, значит на свою зарплату ты поел конфеток?! Чудесно. У меня хороший сын, я горжусь своим сыном». Он спокойненько идёт к двери, закрывает её на ключ, кладёт его себе в карман, берёт со стены кнут и ...:«Вот это тебе на конфеты, вот это тебе на пирожные, а вот это тебе ещё и на орехи!» Так моего папу впервые, в семнадцать лет, выпороли, запомнилась обида! Но... Это оказалось уроком на всю жизнь. Сколько я его помню, папа кусочка не мог съесть без нас с мамой. И всегда, всю зарплату он приносил домой. Ещё один раз папу выпороли, уже в восемнадцать лет, и тоже за дело. Папа страшно не любил, когда начиналась уборка в доме. Но папу очень доброго человека но уборка выводила из равновесия. Его отовсюду гнали, просили не ходить по не высохшему полу, переводили из угла в угол. И однажды папа прибежал за чем-то домой. Тут его сестра Рива моет пол и не разрешает ему пройти туда, куда ему очень нужно. Папа с досады готов был на всё. И тут на глаза ему попадается злосчастный кнут. Не долго думая, папа хватает кнут, размахивается и... хвать,сестру по ногам! Что тут началось! На беду папы дедушка оказался дома. Всё остальное пошло по тому же сценарию. Папа и в старости не смог объяснить, как ему взбрело в голову ударить сестру. Он очень нежно её любил, а она его, вообще, обожала. 

Конечно, больше с этим кнутом никаких историй не происходило, но папа помнил об этом всю жизнь, и несколько раз делился об этом со мной.

Но вообще с ним случалось множество интересных историй, так как наступало время особенное — гремела революция, гражданская война и война отечественная. Конечно, хронологически я ничего не могу выстроить в ряд, но вот, что я слышала, я расскажу.

Папа революцию принял с восторгомпотому, что он — еврей, а для евреев в Царской России существовало множество запретов. Во-первых, черта оседлости. Евреи не имели права жить в больших городах, особенно в Москве, Петрограде, Киеве. Во-вторых, для евреев многие двери оказывались закрытыми. А тут революция! Всё можно! Очень скоро наступило отрезвление. Но первые годы казались ему такими счастливыми. Он стал дирижёром хорошего оркестра, который ездил с гастролями по городам. Папа завёл знакомство со многими замечательными людьми тех лет. Папа очень общительный, доброжелательный и хорошо воспитанный человек в те годы познакомилсяс певцом Утёсовым, писателем Катаевым и с разными известными музыкантами.

Однажды, я не знаю, где и как, папа с целойтруппой актёров попал в плен к батьке Махно. Махно сразу дал распоряжение — «Всех жидов к стенке, кто тутжиды — выходи!» Папа хотел выйти, но актёры его удержали. Тогда Махно говорит: «Нет жидов?! Сейчас проверю, скидывайте портянки». Что делать? — Сняли. «Ага, — говорит Махно, —обрезанный! К стенке!»

И тут все стали убеждать: «Он не еврей, он — татарин». А папа не ярко выраженный еврей — брюнет с голубыми глазами и небольшим носом. Махно не верит: «А ну, скажи по-татарски». У папыв Одессе жил друг — татарчонок, сын чистильщика обуви, общаясь с ним, папа выучил довольно много фраз. А память у папы — феноменальная. Папа взял и заговорил по-татарски. Его оставили в покое. А через день пришли красные, сначала всех освободили, а потом снова посадили папу в тюрьму потому, что не поверили, что папу, еврея — Махно оставил в живых. Решили — что-то тут не то. И только делегация актёров, пришедшая вызволять папу, спасла его от тюрьмы.

Правда чаша сея его всё-таки не обошла. В 1950 году его репрессировали, как врага народа. Бог троицу любит. Но об этом потом. А сейчас о том, как папа женился. И немного о маме.

О маме я знаю очень-очень мало, т. к. мама не разговаривала много и не имела привычки рассказывать мне о себе, о своём детстве и о своих родителях. А замуж мама вышла в девятнадцать лет, так что вся её уже вполне сознательная жизнь прошла на глазах у папы. Мне известно только одно, и то с папиных слов. Во-первых, мама по национальности русская. Мамин папа, мой второй дед работал инженером, а учился он где-то за границей, и видимо, считался инженером хорошим, т. к.владел в Резекне(Латвия) большим и красивым домом на берегу широкого озера, которое тоже являлось их собственностью.

Зимой озеро замерзало, и на нём устраивался каток, куда приходили кататься на коньках все гимназисты и студенты с округи. Моя мама каталась замечательно, маленького роста, очень хорошенькая блондинка, с большой косой и кудряшками на лбу. Она училась в гимназии, когда в Латвию пришла советская власть. Родителей мамы раскулачили и выслали в городПрилуки, где дед по маме работал инженером принудительно.

Вот туда-то и приехал на гастроли оркестр, где мой папа работал дирижёром. Мама пришла на концерт с подружками и села в первый ряд, а папа увидел её и влюбился с первого взгляда. После концерта папа быстренько выскочил к выходу и успел поймать там маму. Так они познакомились. Папа проводил маму домой. Это произошло в среду. В четверг и в пятницу они не расставались. Мама сидела на всех репетициях, на всех папиных концертах. Они гуляли по парку, говорили и говорили. А в субботу папа пришёл к маминым родителям просить её руки. Родители стояли в шоке. Но тут хитрые мама с папой принялись рассказывать им сказки о том, что они, дескать, давно знакомы, что давно любят друг друга и всё такое. А папа мой вдруг говорит: «Правда, я — человек уже пожилой, это не помешает мне любить вашу дочь так, как если бы я оказался молодым». А было ему двадцать семь лет. Вобщем они уже в субботу и уехали в Одессу, к родителям папы. 

Прожили они с мамой 51 год, душа в душу, нежно любя друг друга.

А вот история с родителями папы оказалась ещё интереснее. Папины родители считали, что папа должен жениться только на еврейке. «Только через мой труп ты женишься на русской»,— говорила его мама. А мама у него с очень сильным и даже суровым характером могла, обидевшись, не разговаривать целыми месяцами. Папа её очень любил и боялся. Ну и что же делать? Они придумали, что мама — еврейка, но светская, не религиозная.

В Резнике жила мамина подружка еврейка — Маня Шполянская. Мама знала много еврейских слов, да и внешне она походила на еврейку. Даже в будущем её часто принимали за еврейку. Папина мама поверила. Так во второй раз знание языков помогло моим родителям. И всё казалось бы хорошо потому, что они жили отдельно от родителей. Но однажды, когда папина мама тушила мясо, моя мама посоветовала ей налить туда сметаны, как это делали в её доме. Папина мама ничего не сказала. Она просто молча вышла из кухни и перестала не только разговаривать с папой, она перестала его замечать. Это длилось долго. Мои родители уезжали из Одессы, переезжали, но ничего не менялось. Их помирили только болезнь, а потом и смерть папиного старшего брата. Папина мама прожила до 80 лет, и до самой смерти бодро вела хозяйство. На старости лет ей пришлось колоть дрова для печки, так как она проживала одна. И в один из дней она колола дрова в 80 лет, вдруг топор выпал из её рук и её не стало. Я не знаю, в каком году это произошло. Меня ещё не было, потому что я родилась очень поздно в 1937 году. Я не видела никогдани своих дедушек, ни бабушек, о чём очень жалею. A мамины родители, когда Латвия отделилась от России, сумели перейти границу и уйти.

Мамина старшая сестра, красивая и умная вышла замуж за инженера-питейщика. В 1935 году её мужа арестовали, а через неделю и её. Впоследствии каким-то образом пришло известие, что их обоих расстреляли, якобы, как врагов народа. У них оставался сын, мальчик пяти лет, за которым однажды ночью пришёл мамин папа. Он снова перешёл границу, забрал мальчика, и больше мама его никогда не видела. После войны мама пыталась найти родителей, но через официальные каналы искать побоялась, так она до конца жизни и не узнала, где жили, когда, и где умерли и похоронены её родители. Жив ли её племянник и другие родственники?

Со стороны папы у меня осталось много родных, я их знала и любила, особенно тётю Риву. Об этом тоже потом. А со стороны мамы — никого. Мама, под влиянием папы окончила актёрские курсы и работала «характерной» актрисой. Тогда это называлось «ingénue — эн женю» из-за того, что она недостаточно высокого роста для «героини». Её это очень не устраивало и сердило. И, когда я родилась в 1937 году, она бросила сцену, и ни на какие уговоры не поддавалась, хотя многие считали, что она талантлива. Увы!Моя мама! Если она когда-нибудь сказала: «Я не люблю и не ем пирожных», то всё! она за всю жизнь свою больше не съела ни одного пирожного. Хотя раньше, по словам папы, мама их благополучно кушала. Вот такой у неё выработался характер. Мама у папы — не первая жена. Первая жена тоже русская. Но папина мама не считала её женой, в связи с тем, что они не расписались в загсе. Прожил папа с ней очень недолго. Она — балерина, папина ровесница, очень красивая. Она, конечно, по словам папы, ему изменяла. Папа постоянно её ревновал, нервничал, уходил от неё, возвращался. Просто сходил с ума, но, в конце концов, он нашёл в себе мужество с ней порвать отношения. Вскоре он встретил мою маму и женился на ней уже официально. Однажды эта первая жена пришла к моей маме и долго плакала, уговаривала её бросить папу. Она говорила: «Вы молодая, хорошенькая, а мне уже почти тридцать, верните мне его». Маме казалось, очень странно это слышать, если эта женщина любила папу, то раньше, зачем его так мучила?

B НЭП молодым весёлым людям всё оказалось нипочём (2)

С мамой у папы сразу жизнь сложилась. Оба они оказались весёлыми, жизнерадостными и лёгкими на подъём людьми. Им сделалось легко друг с другом. Они оба любили театр. Мама никогда не ложилась спать, пока папа не придёт с работы. А работал он почти всегда в театре и часто возвращался очень поздно потому, что тогда спектакли и концерты начинались в девять часов вечера. Это в последствии спектакли стали начинаться всё раньше и раньше.

Мои родители принялись строить свою жизнь в тяжёлое время в 1923 году, когда в стране было холодно и неспокойно, гуляло много бандитов, воров и хулиганов. Вот в этот период мама и решила курить. Она курила до самой смерти и очень много, а папа не курил. Он никогда и не пытался ей запрещать курить, это ему даже нравилось.

Вот к этому времени и относится одна из очень смешных историй, рассказанных моими родителями. Однажды, среди ночи мама услышала скрежет снаружи по стеклу, водит какая-то рука. Тогда решёток на окна не ставили. Мама в любой момент оставалась находчивой и бесстрашной. Она разбудила папу и шепчет: «Веня, кто-то режет стекло». Папа проснулся и ничего не понимает. Мама встала, пошла в другой угол, и оттуда громко кричит: «Веня, где у нас ружьё, кто-то стекло режет?» Папа спросонья удивился и тоже отвечает во весь голос: «Галя, ты, что с ума сошла? Откуда у нас ружьё?!» Ну, тут мама схватила скалку и с ней подходит к окну и опять громко говорит: «А разве ты не знаешь, у нас Осип оставил». Тут рука исчезла. А под утро снова скрежещет. Но на улице уже светло, и мама видит, что это их кошка скребётся по стеклу. И точно, впечатление, что её голова — это кулак, и туловище — рукав шубы какой-то. Мои, конечно, долго хохотали, и всем рассказывали, какой у меня папа «догадливый».

Папа мне рассказывал ещё одну смешную историю, это о тех временах, когда папа жил с родителями. В семье у них по традиции в столовой всегда горел ночничок. Как-то папин папа встал в туалет, и видит — ночничок потух. Он подумал: «Спички у меня в кармане пальто». Пошёл в переднюю, нашёл спички, и вдруг!...

Почти в то же время проснулась папина сестра— Рива. Пошла в туалет, увидела, что ночничок погас, и решила, где сейчас искать спички? Скорее, спички в кармане у отца. Она вышла в переднюю, нашла пальто, залезла в карман и вдруг... поняла, что она не одна, она схватила чью-то руку и дико закричала. Проснулись все и очень удивились, т. к. Рива кричала и папин папа. Все тутже кинулись в переднюю, но там темно. Все бросились к дедушкиному пальто. Они натыкались на папиного папу с Ривой и тоже принимались безумно вопить, пока, наконец папина мама не сообразила и не принесла спички из кухни. Она прекрасно знала, где они лежали. Хохота до утра. Больше всех удивлялся дедушка, что он неузнал голоса своей дочери. Но, видносделать это было очень трудно.

Мои родители любили вспоминать такие истории. Я унаследовала эту любовь и тоже всегда любила рассказывать, что приключалось очень часто со мной и с моим папой.

Мои родители во времена НЭПа всё ещё проживали в Одессе. Тогда появились трудности почти так же, как сейчас в России, — роскошные магазины ломились от товаров. Продавалось всё — продукты, вино, роскошные туалеты, драгоценные украшения, фрукты. А вот денег у большинства людей не имелось. Работы тоже мало. Много хороших музыкантов, актёров слонялось в поисках подработки. Папины друзья собрались и придумали сколотить оркестр — поехать с гастролями по маленьким городкам. Так начались папины путешествия на поездах, лошадях, поводах, даже волах. Молодым весёлым людям всё оказалось нипочём, а это приносило деньги и продукты. И было весело. Они приезжали домой, нагруженные продуктами, устраивали праздничные вечеринки. О детях мама с папой тогда не думали. О папиной работе и успехах я мало, что знаю из-за того, что я тогда ещё не родилась. Но по его рассказам мне известно, что в то время папа начал писать музыку. Сначала для своего выездного оркестра — лёгкую, весёлую.



А потом стал пробовать сочинять и что-то более серьёзное. Однажды папа познакомился с молодым начинающим режиссёром Казанского театра оперетты. Тому понравилась папина музыка, он предложил папе контракт на два года с выездом на это время в Казань. Папа посоветовался с мамой. Она согласилась, и папа заключил с театром договор. Он обязался писать для театра музыку и работать в нём дирижёром. Им предоставили чудесный номер в гостинице «Казанское подворье». И, вообще, это
 очень выгодный контракт. Мама с папой с удовольствием вспоминали этот период, людей, с которыми приходилось сотрудничать и сам город. Папа там написал много хороших вещей. Вначале папе заказали оперетту «Любовь и доллары». Папа сел за работу. B первое время у него ничего не получалось. Он не спал ночами, нервничал, худел, выбрасывал написанное. Мама очень сердилась и повторяла, что он только зря переводит бумагу. Но когда наступил срок показа, это  триумф. Премьера прошла на ура. Множество раз композитора вызывали на сцену. Молоденькие девочки писали ему записки и дарили цветы. Эта оперетта в последствие обошла почти все театры России. По прошествии двух лет папе предложили новый контракт, тоже на два года в Москве, также в театре оперетты.

Там он познакомился со многими замечательными людьми.

Ещё, когда мама с папой ехали в поезде из Казани в Москву, они познакомились с одним молодым мужчиной, обаятельным, очень любящим музыку. Он услышал, что в купе у мамы с папой играет патефон с замечательными пластинками. А тогда патефон ещё был редкостью. Он постучал, представился, и они подружились. Его звали Николай. Он оказался молодым учёным. Так они приехали в Москву, где Николая встречала его жена, Нина. Прежде всего, она увидела маму, которой Николай помогал выйти из поезда. Она так разозлилась, что чуть не вцепилась ей в волосы. Но потом вышел папа. Он вообще оказывал на женщин магическое влияние, очень красивый, но не просто красивый, его лицо просто светилось добротой и вниманием. Но он  маленького роста, что-то около метра шестидесяти трёх сантиметров, но широкоплечий, коренастый и сильный. Раньше я этого не понимала, но, видя постоянное внимание к нему со стороны женщин, это заметила и сама. Он до глубокой старости, и сам был не прочь поухаживать.

Жена Николая, сообразив, что это муж моей мамы успокоилась. Эти две пары дружили до конца жизни, хоть и жили в разных городах. Но каждый свой приезд в Москву, мои родители уже не расставались с ними за всё время своего там пребывания.

B тот свой приезд мои родители прожили в Москве несколько лет. И эта дружба, потрясающая дружба. И об этом нужно писать, и я напишу отдельно. Таким образом, мои родители объездили всю страну, они нигде не хотели задерживаться более двух лет, хотя их везде уговаривали остаться. В последствие, именно, это сослужило им огромную службу, ибо подходил тридцать седьмой год, страшное время, когда ни один человек неуверен в том, что завтра он не окажется на нарах. Переезжая из города в город, мои родители не успевали попасть в поле зрения местных КГБ, и это их спасало. Тридцать седьмой год они встретили в Перми, где я и родилась. Уже в два месяца мои родители увезли меня оттуда. Мы ехали в поезде несколько суток. Куда они направлялись, не знаю. В поезде я заболела, и мама с папой с трудом меня довезли.

В Перми они жили в доме Актёра, там встречались многие актёры Драм. Театра, в основном молодые, бесшабашные и весёлые люди. Мои родители быстро с ними подружились. В то время не существовало телевизоров и все умели сами развлекаться, и часто после спектакля собирались у кого-нибудь на квартире, и ночи напролёт играли в преферанс или в «дурака», и много хохотали за игрой, подшучивали друг над другом.


А моя мама в то время вздумала учиться делать искусственные цветы из шёлка, бархата и других тканей. У мамы это здорово получалось. Вся квартира оказалась завалена такими лоскутами. Однажды, они собрались играть в карты у друзей этажом выше. Во время игры пришёл в этот дом один из друзей и говорит: «Галя, по-моему, у тебя пожар, дым так и валит. Но все подумали, что он шутит, и принялись хохотать: «Откуда же там дым? — Галка же тут?», — намекая на то, что мама курит. А папа в то время ездил в командировку. Он должен приехать на другой день. Мама тогда ходила беременная мною, и папа очень за неё волновался, забрасывая её телеграммами. Вечером этого дня папа прислал в телеграмме: «Что случилось? Отвечай на поезд!» Мама посмеялась и сказала: «Вот сумасшедший!» В эту же ночь молодой актёр, который сказал о дыме, продолжал настаивать, что у нас где-то что-то горит. Пока вспоминали, откуда можно позвонить, пока ходили смотреть, потом звонить, пожар разгорелся. Наконец приехала пожарная команда, но потушить удалось не сразу, занялись пол и потолок. B квартире сгорело всё, спасли только шубу, — её маме выбросили одеться. Это, действительно, страшно, а тем более мама ждала ребёнка.

Утром мама пошла на вокзал, встречать папу. Папа вылез из вагона, увидел маму и заплакал: «Ты жива? С тобой всё в порядке? Я видел ужасный сон. Но ты жива, Бог не оставил меня». Они поехали домой. A папа смотрит на мамины ноги и спрашивает: «Что за ужасные боты у тебя на ногах? А где твои?» И мама ему всё рассказала. Папа вдруг отвечает: «Славу Богу, славу Богу! Так это  всего лишь пожар?» Не волнуйся, мы с тобой всё купим новое, мы заработаем, главное ты и ребёнок живы...».

А пожар случился из-за маминой папиросы. Куча лоскутков упала в пепельницу, где тлел окурок. А рядом лежало множество таких же лоскутков. И вот... Хорошо, что через два месяца мама с папой уехали, т. к. потом принялись выяснять причины пожара, и могли бы приписать им диверсию. А объявлять всесоюзный розыск они не стали.

Теперь ещё нужно рассказать о приёмном сыне моих родителей. Когда моя мама с папой поженились, у папы старший брат Осип работал парикмахером, и у него росло трое детей старший — Гриша, средний — Рудольф и младший Арончик. В Одессе многие окна на первом этаже на ночь закрывались тяжёлымижелезными жалюзями. Они складывались гармошкой и утром поднимались наверх. Парикмахерская Осипа с такими жалюзями. Однажды Осип их закрывал, но не закрепил, как следует, и они упали ему на голову. С этого времени у него начего охватывали сильные головные боли и через некоторое время он умер от рака мозга. Осталось трое детей и жена, не имеющая никакой специальности. Арончик родился всего несколько месяцев назад. Старшему сыну стукнуло шестнадцать лет, и он пошёл работать вместо отца, хотя он казался очень музыкальным. Младший остался с матерью, а среднего — Рудика, которому тогда исполнялось пять лет, папа забрал к себе. Так мама в двадцать один год сделалась наставницей пятилетнего сорванца и непоседы. Что он только не проделывал за то время, что рос с ними. А жил он с ними долго, они всюду возили его с собой. И только то, что они переезжали из города в город, спасло Рудика от сидения в каждом классе по два года. Это оказался ещё тот мальчик. Из папиных рассказов я помню несколько историй с Рудиком

Вот одна из них. Мама спрашивает: «Ты сделал арифметику?» — «Нет. Номера, что нам задавали, в задачнике нет...». Мама смотрит задачник и видит, что действительно нет. Что такое? Оказывается, он вырвал страничку. Уже вечер, идти спрашивать у кого-нибудь из его друзей поздно. Телефон тогда мало у кого имелся. Так и получалась очередная двойка.

Однажды он залез на дерево разорять гнездо галки. А галка принялась защищать свои яйца и вырвала ему клок из головы. Получилась плешка с пятак. Пришлось ему обрить всю голову. Ну, уж тут мои родители ухохотались. Всем рассказывали про его подвиги. Но Рудик очень любил моих родителей, и, как ни странно, больше любил мою маму. Они его никогда не ругали, только потом подшучивали.

Вот ещё случай, который мог бы закончиться трагически, и, если бы не папа, которого весь город знал и уважал потому, что в то время театры являлись самым большим развлечением в провинциальных городах, поэтому всех артистов знали на перечёт. А случилось вот что.

Рудик связался с какими-то парнями во дворе, и они уговорили его украсть из кассы кинотеатра билеты. А касса помещалась в какой-то будке, где их оставили на ночь. Мальчишки сломали замок, залезли и украли все билеты в кино. Их разделили поровну, и вот, не зная, что же с ними делать, Рудик начал раздавать их всем, кому хотел в школе. Дошло до директора. Его вызвали, учинили допрос. Он не пожелал выдавать друзей и сказал, что сделал это он один. Его отправили в милицию, и предъявили обвинение: «кража со взломом». А так как, он был несовершеннолетним, могли отправить в колонию для несовершеннолетних преступников. Позвонили папе, поэтомудело до суда не дошло. Но моим родителям пришлось отправить Рудика на несколько месяцев к его матери, где в Одессе он совсем отбился от рук, и, как только очередной контракт у папы закончился, уехав из этого города, мама с папой снова к себе взяли Рудика. Он вообще оказался очень озорной и поразительно красивый мальчик. Уже в пятнадцать лет он сделался объектом пристального внимания девочек. Это его здорово испортило. Он так и остался ловеласом и баловнем женщин, и много крови попортил моим родителям.

В 1937 году, когда я родилась, моему брату исполнилось семнадцать лет, он захотел съездить к своей маме на несколько месяцев на море. Позже мы тоже приехали в Одессу, и он снова жил с нами. Он меня очень любил в детстве. Часто таскал верхом на шее, играл со мной. Но это продолжалось не долго.

Где-то в 1940 году мы все переехали в Ташкент. Моим родителям очень понравился Ташкент. Тогда он считался небольшим, но очень уютным, зелёным и весёлым городом.

С ранних лет родители начали учить брата музыке. Он оказался способным, но ленивым и легкомысленным. Папа в Одессе отдал его учится в музыкальную школу. Но он постоянно сбегал с уроков, на уроках вёл себя плохо, и, в конце концов, его исключили. По переезде в Ташкент папа устроил его учиться в военное музыкальное училище при Ташкентском военном округе. Это замечательная школа. Там их обучали не только музыке и военному делу, но и танцам, манерам поведения, истории искусств, ну и конечно общее образование давалось на высоком уровне. Там он сделался хорошим музыкантом. Рудик играл на флейте. Конечно, до совершенства казалось ещё далеко. А впереди ждала война.

По воскресеньям Рудик приходил домой, я, говорят, его очень любила. Конечно, сама я этого не помню. Во время учёбы в училище, брат сделал что-то ещё, я даже не знаю что. К сожалению, я оказалась не любопытна, и такза всю жизнь не спросила — что же он совершил. Скорее всего, подрался. И перед войной его посадили. А учиться ему оставалось всего несколько месяцев. Когда началась война, его отправили воевать в штрафную роту, буквально с первых же дней войны. Он говорит, что это его спасло, т. к. в тюрьме Рудик со своим характером не выдержал бы. Возможно, так бы и умер за решёткой, или сделался бы настоящим преступником.

На войне он воевал с азартом и геройски, и его быстро перевели в обычные войска, где он добрался до Сталинграда. Он оказался одним из тех, кто остался жив, и уже в последнем бою его ранило и контузило. После Сталинграда Рудика отправили в ташкентский госпиталь. А после госпиталя его полностью комиссовали. Так он вновь попал в Ташкент. А Ташкент тогда делился на Старый и Новый город. Нам дали квартиру в Новом городе — очень хорошую квартиру. И мои родители быстро её обставили. Они решили пожить в Ташкенте подольше, а папа устроился работать в театре Музыкальной драмы. Он тогда много и плодотворно писал, дружил со многими интересными и талантливыми людьми, т.к. быстро сделался известным в городе. Он тогда сочинил много интересных произведений и его высоко оценил музыкальный мир Ташкента, который до войны считался вовсе не захолустным провинциальным городком, потому что являлся столицей Туркестана. Туда ссылали многих опальных больших художников, музыкантов, писателей. Так в 1937 году сюда отправили таких композиторов, как Козловский, Василенко, Мушель,Зейдман. Они стали, в последствие, известны всему миру. Но об этом потом. А сейчас я просто хочу описать, как мы оказались в гуще войны.

Перед самой войной — в конце мая мы — я, мама и папа (Рудик тогда учился) поехали в отпуск — отдыхать на море, в Одессу. Там же жила с мужем папина сестра Рива. Родители не взяли с собой почти ничего из вещей, не захватили никаких документов — только паспорт и мою метрику.

В Одессе мама с папой снимали дачу у самого моря. И 14 июня — день моего рождения справляли на даче. Этот день я очень хорошо помню. Мне тогда исполнилось четыре года. С этого дня я очень многое помню, и мне легче всё это рассказывать, т. к. это уже всё и моя история.

Я начинаю помнить с того момента (3)

 Я помню свой день рождения. Вернее не то, что мы называем днём рождения. Ни гостей, ни застолья я не помню. Я помню до и после. По-видимому, накануне я ночевала у тёти Ривы. Светит яркое солнце мне прямо в глаза, и я просыпаюсь. В комнате никого, но мне не страшно, потому что я слышу, что в кухне тётя Рива чем-то стучит, и я знаю, что это она сбивает яйца для моего именинного торта. И я сразу вспоминаю, что у меня день рождения, что я уже совсем большая, мне четыре года. И вдруг я вижу у себя над головой две длинные нитки, свисающие с потолка, а на нитках, на самом потолке висят два огромных воздушных шара. Я вскакиваю и хватаю нитки, и шары послушно отрываются от потолка. Я начинаю прыгать в кровати, и шары прыгают со мной. И тут входит тётя Рива. Она полная, у неё блестящие глаза, по-моему, зелёные, она улыбается и несёт на тарелочке творог со сметаной, посыпанный сахаром, и начинает меня кормить прямо в постели из ложечки. Я протестую, т.к. я уже не маленькая. И всё, после не помню.

А дальше, я помню, как мы едем на трамвае с тётей Ривой на дачу, где оставалисьмама спапой.А трамвайсовершенно особенный, иядолгоевремя считала, уже, будучи взрослой, что тот трамвай — это плод моей детской фантазии. Но однажды я рассказала папе об этой поездке, и об этом трамвае и он удивился, что я в таких подробностях помню всю эту поездку, подтвердил, что именно такие трамваи тогда ходили по Одессе. А трамвай этот вот какой — платформа с бортиками, наподобие оград в парках — чугунные, литые и с узорами. А на специальных столбах — крыша, — то ли полотняная, то ли ещё какая-то, но цветная, и весь трамвай напоминает цветную веранду, открытую со всех четырёх сторон. Ехать в таком трамвае очень приятно. И мы путешествовалипо зелёному городу, стоял солнечный день и мне как-то очень весело и празднично. В руках тётя держала мой именинный торт, а я везла свой подарок от тёти — плюшевого мишку — моего будущего лучшего и единственного друга на многие годы, т. к. я пронесла сама, на своих руках этого мишку через всю эвакуацию — до Ташкента.

И потом помню заходящее солнце где-то за деревьями. Я знаю, что мы на даче, но гости уже ушли. Мы сидим в маленьком садике, в беседке. Там длинный дощатый стол, накрытый скатертью и скамейки вокруг, врытые в землю. На столе остатки торта, конфеты и чашки с чаем. Но все какие-то очень серьёзные. Папа сидит «с перевёрнутым лицом». Это мама всегда говорила так, когдапапа оказывался, чем-то расстроен. Сидели папа, мама и тётя Рива. Мне показалось, что у них всех расстроенные лица. И разговаривают они слишком тихо. И помню я только одно — то, что мама сказала: «Я знаю, я чувствую — скоро будет война. У меня уже несколько дней так тяжело на сердце». И мне стало страшно. Не от того что грядёт война, а потому, что у мамы тяжело на сердце, а у папы «перевёрнутое лицо». И всё. И ещё помню, что мы все пока на даче, но вот-вот должны уехать, и вдруг я вижу, что по дорожке идёт тётя Рива. И глаза у неё не блестят, а какие-то потухшие, я бросилась к ней, видимо, я её давно не видела, я прыгнула ей на руки, а она как-то не радостно спустила меня с рук и пошла в дом. В руках она держала какие-то бумажки. Она несла повестки в военкомат. Так я узнала, что началась война. И потом я долго-долго ничего не помню.

Я только по рассказам знаю, что папу, мужа тёти Ривы и папиного двоюродного брата призвали в армию — на войну, что мы уже живём не на даче и не у тёти Ривы, а где-то на другой улице — в подвале. Оказывается, наш дом разбомбили. А случилось это так. Конечно я знаю это из рассказов мамы. Наша семья должна эвакуироваться из Одессы в первую очередь, потому что наши мужчины сражались на войне. У нас уже на руках билеты на пароход «Ленин». Но в последний день я заболела. У меня поднялась температура сорок градусов, и мама сказала: «Мы никуда не поедем, я не знаю, придут ли сюда немцы или нет, а если я повезу больного ребёнка, я Нинку точно потеряю...». Мы распаковали чемоданы, и мама пошла за врачом. И я, почему-то, помню, что фамилия этого замечательного врача  Циклис. Доктор Циклис. Он пришёл, посмотрел на меня и сразу установил диагноз: «У девочки корь». Сколько я болела,не знаю. Но маме сообщили, что в пароход «Ленин» попала бомба — прямым попаданием. Никто не спасся. Потом, это я помню, мама входила в отряд П.В.О. и почти каждую ночь дежурила на крыше дома, потому что немцы бомбили Одессу зажигательными бомбами. Их надо сразу хватать и совать то ли в песок, то ли в воду или сбрасывать, как точно, я не помню. Мы тогда с тётей шли в бомбоубежище. Стояла ночь, когда я вдруг во время тревоги не захотела идти в бомбоубежище. Это я помню сама. У меня болело ухо, я плакала и капризничала. Мамасказала:«Хорошо,не пойдём,тольковыйдемнаулицу»,имысели посреди улицы на чемодан, который мы всегда носили с собой в бомбоубежище. Вдруг что-то случилось, и сделалось ужасно страшно, поднялась стена дыма, пыли и жуткий грохот и, я думала, что мы сейчас умрём. А оказывается, это бомба попала в тот дом, куда мы ходили в бомбоубежище. И всё. На месте дома  гора мусора. Никого не сумели спасти. Мама сказала: «Значит, у тебя есть твой Ангел, он тебя второй раз спасает». А после мы переехали в подвал, хотя наш дом ещё не разбомбили, но мама сказала: «Здесь безопасней...», и я помню один из дней в этом подвале. У меня в этом доме жила подружка Люся, почему-то обритая наголо. Я часто у них бывала. Она жила на третьем этаже. Наш дом и два соседних стояли буквой «П». И посредине виднелся то ли большой двор, то ли большая площадка. Однажды я пришла к Люсе, а её мама выглянула в окно и предупредила: «Летят»,  и мы услышали гул. Я уже его знала. И мы быстро-быстро побежали вниз во двор. И вдруг мы видим, что над этим двором летит самолёт — так низко, что видно пилота, смотрящего вниз. Он стрелял.Мы все упали на землю и на камни, а он пострелял и улетел. И я услышала страшный крик мамы, она бежала ко мне. Я встала и побежала к ней. А Люся лежит. Я вернулась и кричу: «Вставай, — они улетели», а она лежит. И я поняла, что что-то не то. И тут её мама, как закричит, — перевернула её на спину, а она так спокойно смотрит в небо. И всё, больше не помню. Но, как мы жили в том подвале, я немножко припоминаю. Мама уходила куда-то, — очень далеко — в очередь за водой. А мы с тётей стояли на улице и нас уговаривали тут не стоять. А мы стояли, пока мама не возвращалась. И она рассказывала, как самолёты летали над очередью, как целились в них, как она шла и боялась, что нас уже разбомбили, и что надо любыми путями уходить. И вот, она однажды пришла и сказала: «Сегодня мы уезжаем».

А как мы уехали — это особая история. Я слышала её много раз. И я так себе ясно всё представляю, как будто видела своими глазами. Я всегда говорила с важным видом: «Я помню!». Я не знаю, так ли всё происходило, но мама рассказывала именно так. Моя мама очень редко сочиняла что-либо. Вобщем, из её рассказа дело было так. Немцы уже подлетели к городу, а вернее они находились на его окраине. Войска, защищавшие Одессу, отходили. Люди, бежавшие из близ лежащих хуторов, описывали страшные вещи: «Немцы вешают всех, у кого мужчины в красной армии и всех евреев». Из порта «Одесса» отходил последний — военный корабль, забиравший отступающие войска, и небольшое количество гражданского населения. Мама решила: «Больше ждать нельзя», и пошла в порт. Она рассказывала, что на пристани творилось что-то невообразимое, что она пришла в ужас. Она поняла, что обычным путём ей билетов не достать. Она вернулась домой, оделась, привела себя в порядок, даже накрасилась и завилась. А мама вообще-то была очень-очень хорошенькой, и хорошей актрисой. Она вернулась в порт и пошла сразу к кораблю. Её не пускали, и вдруг кто-то сказал: «Вон идёт капитан». Мама увидела, что это красивый и ещё, довольно молодой мужчина. И мама сильно закричала и сталав обморок падать. К ней подбежали, но она всё равно упала и потеряла сознание, конечно понарошку. Капитан тоже подошёл и сказал: «Какая божественная женщина, несите её в помещение», и сам показал куда нести и он зашёл туда тоже. Он сам дал маме воды, и она со стоном пришла в себя. Дальше — дело техники. Они разговорились, и капитан сам выписал ей пропуск на корабль для трёх человек. Мама прибежала домой, и мы принялись быстро собираться. Взяли только самое необходимое. Самая большая сложность состоялавтом,чтобыуговоритьтётюехатьснами.Онавсвоейжизни ещё никогда не выезжала из Одессы и очень боялась всяких поездок, а тут — военный корабль. Ехать в никуда, да ещё она плохо слышала и ей казалось, по её понятиям, что ей немало лет, а было ей тогда 52 года. Она сказала: «Я умру здесь и всё», но мама ответила: «Вы хотите, чтобы нас всех здесь повесили? И Ниночку тоже? А я ведь без Вас с места не сдвинусь!» И ей пришлось уступить. Она всё время плакала. И вот мы на корабле. К моему Великому сожалению, ничего не осталось в моей памяти, я даже не знаю, куда мы приплыли. Но где-то нас всех высадили. Мама говорила, что мы всё время сидели на палубе от того, что мама не хотела идти в трюм, т. к. она боялась вшей, тифа и других заразных болезней, и мы ночью сидели, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись одеялами. Капитан несколько раз приглашал маму в каюту погреться, но мама всегда отказывалась, повторяя: «Или все, или никто». Я очень жалею, что я оказалась так нелюбопытна и невнимательна, что даже не поинтересовалась маршрутом, которым мы добрались до Ташкента. Я знаю только одно — мы всю зиму шли пешком — из деревню в деревню. Ночевали и шли дальше, пока у нас не кончились все деньги. Тогда мама поняла, что нам пора остановиться. Я хорошо помню ту деревню, где мы остались довольно надолго. Дело шло к зиме. Так или иначе, нужно остановиться и переждать зиму.

Я помню то утро, когда я проснулась на полу, на матраце из чего-то шуршащего и пахучего в светлой, совершенно пустой комнате, где лежали только початки кукурузы (тоже на полу), много, золотисто-коричневые, красивые, сухие, кое-где с высыпавшимися янтарными зёрнами. Мне они так понравились, я впервые видела сухие початки. В Одессе я часто ела варёную кукурузу и очень любила, там её называли пшёнка. А тут они твёрдые, как камушки. В Одессе камушки называли «кремушками», и мы в них играли. Игра так и называлась «Кремушки». Я собрала несколько зёрен и попробовала поиграть. Но нет! Зёрна оказались очень лёгкими и на вкус несъедобными. В комнате никого больше не было. Я вышла в другую комнату.

Там сидели двое детей и бабушка. Она их кормила. Мне показалось, что это девочки, т. к. их одели в платьица. Но оказалось, что это мальчики совсем маленькие. Их кормили чем-то оранжевым — на вид очень красивым и вкусным. Увидев меня, бабушка и мне протянула ломоть того же. Я попробовала. Еда казалась ароматной, сладкой, мягкой и очень вкусной. Оказывается, это печёная тыква. Я по сей день люблю тыкву, но того удовольствия я от неё больше никогда не испытала. Конечно, я была голодна и, давно не видела сладкого, но и тыква оказалась видимо замечательная, да и ещё запечённая в печке. Позже — зимой, я часто ела тыкву, т. к. в деревне это являлось основным лакомством. Позже я пила томлёное молоко с коричневой толстой корочкой. Это так вкусно. Как жаль, что в нашей жизни нет печей, где можно всё это приготовить. А какой хлеб пекла в этой печке бабушка! Высоченный, мягкий, чёрный с кислинкой и с хрустящей корочкой! Я нарочно так подробно пишу обо всём этом — ведь это мои первые сознательные впечатления. И я это так хорошо помню, как будто это происходило вчера. Бабушка объяснила, что мама и тётя Рива с её дочерью пошли в «сельсовет» — устраивать маму на работу. Что такое «сельсовет» я не знала, но в моём воображении возникло что-то очень весёлое, праздничное, куда одеваются очень красиво, делают причёску и душатся духами. Я потом поняла, почему я так думала — потому, что мои мама и папа работали в театре. И слова «работа»в моём представлении — это театр. Я заплакала и сказала, что тоже хочу на работу. Бабушка засмеялась — так смешно — «Хи-хи-хи», — и выставила меня на улицу.Сказала: «Иди, погуляй». Я вышла. Видимо, ещё очень рано, потому что на земле и на траве почти сухой лежал иней.Он сверкалтак замечательно, так красиво, и очень приятно пахло. Так хорошо пахло, что я забыла про работу, про маму и про всё на свете. Этот аромат испускала трава. На ощупь она холодная и мокрая, а руки от неё стали так же хорошо пахнуть. Оказывается — это полынь. Её запах я люблю всю жизнь. Всегда, когда я слышу этот запах, мне вспоминается детство. К сожалению, в зрелые годы у меня от запаха полыни появилась аллергия. И всё, больше о том дне я ничего не помню. Из рассказов знаю, что маму взяли в совхоз на осень и зиму, а тётю нет. Мама очень хорошо работала — на картошке, на свёкле, потом на перелопачивании зерна и так далее. А тётя сидела со мной. Я плохо это помню. Потом мама простудилась и заболела воспалением лёгких. Видимо тёте пришлось туго, но я ничего этого не помню. У меня в памяти остались несколько эпизодов, — мы с тётей Ривой пришли к маме в больницу, нас не впустили, а вынесли самый настоящий ночной горшочек. И мы понесли его домой, а в нём  повидло, горшок был почти полный. Оказывается, маме в больнице давали хлеб с повидлом на завтрак и на ужин. Она съедала хлеб, а в новый горшочек, ей его подарила нянечка, она счищала повило и копила для нас. Болела мама долго, ведь лекарств там почти не давали. «Ей помог её организм»,— так сказал врач. Мою маму всегда и везде любили. Она казалась всегда весёлой, никогда не жаловалась, не хныкала и нигде никого не обижала — ни словом, ни делом, и всегда всё делала хорошо, как волевая и сильная женщина. Это я и сама видела в последствие.

Второй эпизод — это, когда меня взяли в детский сад. Я помню крашенный пол, в избах пол  земляной. Помню запах борща, видимо очень вкусный запах, т. к. он вытеснил все другие впечатления детей и сам садик.

И ещё, как я «поймала ревуна». Пришло начало зимы. Меня послали за семечками — в избу напротив и наискосок. Я побежала и на самой середине дороги завязла в грязи. Грязь липкая, чёрная и чуть-чуть с ледяной корочкой, а я в ботиках и в пальтишке, не очень тёплом. И видимо стоял небольшой мороз. Я стою в грязи — ни туда — ни сюда. И мне всё холоднее и холоднее. Я совсем начала замерзать, а из окна избы меня не видно. И такой на меня напал ужас и такая тоска, что я как зареву — «благим матом». Тут какой-то старик проходил, услышал, вытащил меня и мои ботики и принёс домой. С тех пор и поговаривали: «Это, когда Нинка “ревуна поймала”». А потом настала весна, и мы оттуда уехали на подводе, который нам дали в колхозе. Маму пришли провожать многие: врач, председатель сельсовета и бригадирша, все маму целовали и предлагали остаться. Но мы уехали. А куда и как я не знаю. Знаю только, что мы прибыли в Ташкент. Мама с папой ещё, когда папу отправили на фронт, договорились — пробиваться любыми путями только в Ташкент. И вот мы приехали туда.Мне неизвестно, сколько папа воевал на фронте, но знаю, как он потом перебрался в Ташкент. Он участвовал в каком-то бою, где они просидели в болоте сутки зимой. Когда пришёл приказ наступать, папа не сумел встать. Его скрутил радикулит. Он и до войны страдал от радикулита, иногда по месяцу лежал и не мог подняться даже в туалет. Его пришлось выносить с фронта на носилках в ближайший медсанбат, откуда его направили в ташкентский госпиталь.А в Ташкенте ему прислали “бронь”. Это распоряжение о том, что данный человек представляет для государства особую ценность и отправке на фронт не подлежит. Вот таким образом папа оказался в Ташкенте на несколько недель раньше нас. В Ташкент мы приехали на поезде.

Этот эпизод мне запомнился так ясно, я даже помню подробности папиной одежды, в которой он нас встретил. Папа вошёл в вагон, когда поезд остановился, он закричал: «Галя! Ниночка! Где вы?!» Народу толпилось в вагоне очень много, и уйма всяких вещей, и все галдели, что-то тащили, и папа, видимо, нас не видел. Я его не узнала. Он стоял в серой кепке, я никогда не видела его в кепке, потому что он до войны ходил всегда в шляпе. Когда, наконец, он пробрался к нам, и взял меня на руки, я вдруг узнала его и стала плакать, а мама и тётя стояли молча, смотрели и не двигались. Они тоже плакали. А после мы вышли на вокзал, толпилось очень много народу. А дальше я не помню.

Я начинаю помнить с того момента, как я выхожу во двор того дома, где мы жили. А там во дворе стоит мальчик и ест виноград, но я знала, что просить нельзя. А он сказал: «Что смотришь, вот, как дам!» и замахнулся. А я взяла и толкнула его, и он вдруг упал и заплакал, и принялся кричать, звать маму. Оказалось, он — сын нашей хозяйки, где папа снял угол, часть комнаты, огороженную шкафом и ширмой. А в остальной части проживала хозяйка с дочерью и сыном, и ещё там с ними жила какая-то бабка. В этот период папа редко находился дома, он много дирижировал оркестром  в театре «Русской музыкальной драмы», и ещё в филармонии. А дома казалось ужасно. Хозяйка злющая, вдобавок воровка. Она крала у нас продукты и вещи, и мама с ней часто скандалила, а под “горячую руку” доставалось и мне. Эта улица называлась по-узбекски: «Тюрк янги шахар». Почему я помню это название — Бог весть! Нашу квартиру, где мы жили до войны, отдали беженцам из-за того, что прошло уже два года, думали, что немцы давно заняли Одессу, и, конечно же, мы погибли. Наши вещи и документы исчезли бесследно.

Только однажды к нам подошёл один молодой узбек и сказал: «Я вас помню, вы жили в нашем доме, и у меня ваши часы». Они были настольные и очень красивые. Он отдал их нам. Мама очень обрадовалась и сказала: «Это очень хорошая примета. Это значит, что в нашем доме по-прежнему всегда мир и любовь, и мы долго проживём вместе». Я не знаю, куда потом делись эти часы. Но мы действительно жили в мире и любви, несмотря на очень большие испытания, выпавшие впоследствии нашей семье. Но потом нам дали так называемую “отдельную квартиру”. Это оказалась “балханà”. Что это такое? В Узбекистане на крышах почти всех домов хранили сено, сухие стебли от хлопка на растопку, лестницы и так далее. Крыша огораживалась с трёх сторон тоненькими стеночками в 3-5 сантиментов издосточек, обмазанных глиной. И сверху делалась лёгкая крыша. Туда вела очень крутая деревянная узенькая лестница с перилами. Во время войны в Ташкент приехало очень много эвакуированных и все балханы приспособили под жильё. Чуть утолстили стены — на 3-5 сантиметров — глиной, и чуть уплотнили крышу, разделили балхану на две части, комнаты и посредине оставили пространство метра три - четыре, как бы веранда, а в комнатах достроили четвёртую стену с крошечным окошком. Пол земляной. Вот и всё. Вот такую квартиру нам дали от театра. И всё равно это — счастье. Мы одни, без хозяев, без скандалов и без воров. Хотя воры всё-таки нашлись, но об этом потом.

 Ha cтаpoй квартирe (4)

 Комната насчитывала двенадцать квадратных метров. Папа привёл мастера, и нам поставили печку, она дымила, плохо разгоралась, но всё-таки грела. Пока стояла осень, а она в Узбекистане тёплая, нам казалось не плохо. Во второй “комнате” поселились муж и жена, тоже из Одессы — милые, жизнерадостные, интеллигентные люди. Мои родители с ними очень подружились. И нас тогда в этой “квартире” жило трое — пока!

Потом, спустя пару месяцев, в Ташкент приехала папина двоюродная сестра. Она приехала одна. Её два сына и муж оставались на фронте. И самое интересное: они прошли всю войну на трёх разных фронтах, дошли до Берлина, а в Берлине участвовали все трое в одном и том же сражении и встретились только там. Их нетяжело ранило, но все трое вернулись с фронта живыми. Эта папина сестра, тётя Оля, по-еврейски её звали как-то иначе, но всё звали её тётя Оля, конечно, она жила с нами. А после, по-моему, в сорок третьем, вдруг, как снег на голову, явился Рудик, мой двоюродный брат, воспитанный папой. Я до этого момента, до появления брата ничего на этой квартире не помню. А этот эпизод вспоминаю так ярко, точно. Я даже помню все запахи и все свои ощущения в тот момент. Рано утром я услышала за дверью чей-то голос, молодой и, как будто, знакомый: «Скажите, а семья Хаэтов здесь живёт?» И голос соседки: «Здесь, а Вы что с фронта? «Да! Да!» — крикнул тот же голос, и дверь дёрнули, потом застучали, и затем тот же голос закричал: «Мадам Хаэт, Вам принесли свежую скумбрию с Привоза! Что Вы спите, она же протухнет!» Что тут началось: «РудикРудикРудик!» — закричали все разом. Папа, бедный, тыкался во все углы, не мог найти ключ, не попадал в замочную скважину, мама принялась вырывать у него ключ, тётя Рива вдруг зарыдала во весь голос, что-то бормоча по-еврейски, наконец дверь открыли, и в комнату ворвалось вместе с каким-то совершенно непонятным, невероятным сложным запахом что-то заросшее, красное, одетое в шинель, обмотанное бинтами, с какой-то котомкой и в сапогах. Это — Рудик! Но я его узнала, и вдруг начала мелко, неудержимо дрожать и всё сильнее и сильнее, я закричала: «Рудик, я! Рудик, я!» И он, наконец, меня услышал, взял на руки, и я тоже заплакала и засмеялась. Это так замечательно! Он — живой, совсем-совсем целый! Только руки были забинтованы. Его контузило, но мы узнали об этом позже. И тут тётя Оля стала рыдать! Она давно не получала писем от сыновей, и все сделались сразу серьёзными, и принялись её успокаивать. А потом мы сели завтракать. Действительно завтракать, т. к. Рудикпривёз хлеб, тушёнку и даже для меня несколько конфет и сахар! Мы завтракали на веранде, пригласили соседей. Их звали Эсфирь Яковлевна (Эся) с мужем Германом (Герой). Общались так весело, что к нам поднялись соседи со двора, все расспрашивали Рудика, а он всё рассказывал и рассказывал.Но потом все отправились на работу, мы с тётей Ривой остались дома, а Рудик пошёл в баню. Он участвовал в Сталинградской битве, его обожгло и контузило, поэтому его полностью комиссовали. Лечился Рудик где-то на Урале, а потом поехал в Ташкент, через театр нашёл нас и стал с нами жить. Папа смеялся: «Это наш терем-теремок». И ведь верно: сначала мы, потом тётя, спустя некоторое время — Рудик. Квартира насчитывала двенадцать квадратных метров. АВТОБИОГРАФИЯ (полностью с продолжением)


 

Комментарии

Только зарегистрированные пользователи могут оставлять комментарии. Войти.